Литературный оверлок. Выпуск №4 / 2017 - Руслан Гавальда

После концерта Фредди Рудольф Нуреев не преободрился. Адреналин в нем потух и он все такой же вялый и грустный сел за барную стойку клуба, в котором проходил концерт.

– Что ты здесь делаешь, милый? – незаметно подкравшийся Фредди принес с собой свой запах, свою участливость, свой язык жестов.

– Сижу, – ответила Рудольф Нуреев. – Просто сижу.

– Почему? В чем дело? Что-то случилось?

– Меня сегодня вышвырнули. Променяли на ишака.

– Что?

– Он переехал к нему. Ишак переехал к нему в дом.

– О Господи, – сказал Фредди. – Подробности ты какие-нибудь знаешь?

– Нет. Откуда?

– Дорогая мой. Ах, дорогой. Я понимаю, ты потрясен.

– Да. Очень.

– Пойдем, – сказал он. – Пойдем на отсюда. Просто прогуляемся по городу. Тебе нужно подышать. Хорошо?

– Хорошо.

Гуляя по набережной, они заскочили в ресторан. Заказали приготовить им омлет с беконом, а когда поели, Фредди отвел его в номер, поднялся с ним наверх и снял с его постели покрывало – так же осторожно и мягко, как когда-то сделал это в гостевой спальне Абдуллах Амин. Лицо Рудольфа Нуреева залилось краской стыда.

– Ложись со мной, – сказал он. – Ладно? Не работай сегодня допоздна.

Фредди забегал в этот бар перед концертами, как когда-то Рудольф Нуреев в перерывы между работой официантом.

– Конечно, – ответил он, но не разделся, не лег рядом с ним. Рудольф Нуреев от усталости провалился в сон, а Фредди на цыпочках вышел и отправился петь. Закончить эту ночь ему предстояло еще одним выступлением.

И лишь в замочной скважине повернулся ключ, Рудольф Нуреев проснулся. Он не побежал за музыкантом. Он так же был слаб и лежал. Он стал вспоминать их разговор.

Фредди сказал ему: «Представь, как этот несчастный олух всюду носится со своим милым ишаком, а после тайком, привязывая его где-нибудь у фонарного столба, начинает шнырять по барам и киношкам. Поверь мне, я такое много раз видел. Правда вместо ишаков – жены, но ни одна ли фиговина, а? Они звереют, только когда заденешь их за живое. Почти жалкого шмука минутой молчания и забудь о нем».

В правоте Фредди он не сомневался, однако и забыть об Абдуллахе Амине не смог. В памяти Рудольфа Нуреева застряло его спокойное презрение, то, как он стоял голый, облитый резким белым светом, держа в руках фотографию ишака. Рудольф Нуреев словно видел, как Абдуллах Амин, исполненный спокойной решимости и облаченный в строгий костюм, вступает, выпятив челюсть, в тишину правительственного здания, и на него накатывал страх, жгучий, как ледяная вода.

Это был не роман. Роман – слово, неверно описывающее то, что происходило с Рудольфом Нуреевым. Но тогда что же? Ошибка, это он готов был признать. Постоянный соблазн, которому он оказался – временно – не способным или не пожелавшим противиться. Когда он думал о людях, завязавших роман, ему представлялись комнаты в отелях, заплаканные вечера, целая галактика страстей и сожалений. А здесь был секс и что-то еще – сдержанная привязанность, удивительным образом напоминавшая дружбу, которую он знал мальчиком. Романы обдумываются заранее и тянутся мучительной последовательностью тайных свиданий. А он и Абдуллах Амин просто ложились в постель, когда у них возникало такое желание и когда позволяли обстоятельства. Само его поведение – простое, немного извиняющееся дружелюбие – вот что сделало случившееся возможным. Секс, словно говорил он, вещь очевидная и правильная, люди, оказавшиеся в таком же, как они сейчас, положении, занимаются им, и это только естественно.

Потом Рудольф Нуреев уснул.

Утром Рудольф Нуреев сел за руль своей машины, поехал в супермаркет. Как все это странно, даже поверить трудно. Ни смятения, ни бури эмоций. Обычная договоренность о встрече – и грусть, и несомненное облегчение.

На следующем концерте, хотя они договорились встречаться и без них, они молча постояли в вестибюле, потом Фредди прошептал:

– Может быть, поднимемся наверх, как ты думаешь?

Конечно же, Рудольф Нуреев думал положительно. И это не смотря на то, что он всё еще зализывал раны и думал, конца глубины этих душевных ран ему не видать.

В постели они вели себя заботливо и осмотрительно. Это был хороший секс, достаточно хороший, однако для Рудольфа Нуреева непривычный.

Они ходили в кино, ужинали в ресторанах. В первый же солнечный день съездили на машине Фредди к озеру, гуляли там у кромки воды, зябко подрагивая в свитерах и куртках. Фредди стоял на пляже в своей коричневой замшевой куртке, ветер сдувал ему на очки пряди волос, и совершенная красота окружала его, красота частностей – яркое холодное небо, мягкая золотистая щетинка на верхней губе. Еще одна ночь, и еще одна, и целое воскресенье без кофе и газет.

Иногда Рудольф Нуреев верил, что влюбился.

Иногда говорил себе, что ему требуется нечто большее.

Он так долго ждал темноволосого моложавого мужчину, героя, в котором воплотилось бы все, что Рудольф Нуреев успел узнать о приключениях, о теле. Он готовился к встрече с ним, преобразовал себя в человека, достойного ее. И воображение никогда не рисовало ему щуплого, благопристойного обличия партнера, который не любит танцев, не любит поздних ночных прогулок. Человека, одевающегося с сомнительным вкусом, живущего в захламленной квартире, обладателя тощих ног и плоского зада.

Он сам удивлялся тому, что оказался способным тайком встречаться в клёвом баре с Фредди Меркьюри и продолжать любить Абдуллаха Амина. Раньше ему представлялось, что любая преданность небезгранична. Он полагал, что, начав уделять часть своей любовной энергии кому-то новому, человек лишает ровно такой же части того, кого любил. Однако его любовь к киргизскому муфтию города Ош осталась неизменной, по временам Рудольфу Нурееву казалось, что любовь эта даже усилилась. Он сохранил всю нежность, какую питал к нему.

*

Абдуллах Амин открыл глаза, когда солнце начало вставать из-за горизонта. А там, где ночью сверкали звезды, теперь виднелись бесчисленные финиковые пальмы, занимавшие, казалось, всю пустыню.

Он много раз слышал о миражах и сам несколько раз видел, как человеческие желания обретают плоть в песках пустыни.

С трудом выйдя из оцепенения, Абдуллах Амин поднялся и двинулся обратно, по направлению к финиковым пальмам.

Муфтий вновь подумал об Аистаиле. Вспомнил о том, что видел, и почувствовал: что-то должно произойти.

Абдуллах Амин шел молча. Он ни в чем не раскаивался и ни о чем не жалел. Если завтра он умрет, значит, Аллах не хочет изменять его будущее. Но он умрет, уже успев пересечь пустыню, узнать её безмолвие и глаза Аистаила. Ни один день его с тех самых пор, как он ушел из дому, не пропал впустую. И если завтра глаза его закроются навеки, то они всё же успели увидеть много больше, чем глаза других муфтиев. Абдуллах Амин гордился этим.

Внезапно он услышал грохот, и шквальным порывом неведомого ветра его швырнуло наземь. Облако пыли закрыло луну. Перед собой муфтий увидел своего ишака – тот поднялся на дыбы и оглушительно ржал.

Когда пыль немного осела Абдуллаха Амина обуяла никогда прежде не испытанная радость. За одним из цветущих кактусов сидел ишак. Помимо того, что морда его была Абдуллаху Амину знакома, виден был только один глаз. Если бы не исполинский рост, он походил бы на дикого парнокопытного чужака.

Ишак был неподвижен. Абдуллах тоже замер. Аистаил даже не пробовал спастись бегством. Где-то в самой глубине его существа разлилась странная радость.

Стало быть вот Аистаил, перед ним. Смерть более не страшит его, и через мгновение ишак станет её частью. А после та же участь постигнет и Абдуллаха Амина.

Аистаил между тем все не удирал.

Он был встревожен тем, что произошло. Ему удалось проникнуть в Аистаила, и за это, быть может, ему придется заплатить собственной жизнью. Не слишком ли дорого? Но он сам решился на такие ставки, когда продал свою душу, чтобы следовать желанию. Но двум смертям не бывать… Не все ли равно: завтра это произойдет или в любой другой день? Всякий день годится, чтобы быть прожитым или стать последним.

Абдуллах Амин стоял перед Аистаилом и не двигался, беспокоясь о том, что и эта встреча может быть лишь миражом.

III. Титры

Две с половиной минуты Абдуллах Амин внимательно присматривался к своему ишаку. И только тогда, когда он убедился, что тот неподвижен как огромная глыба из песка, зовущаяся египетской пирамидой, стал приближаться к Аистаилу.